Игорь Афанасьев - <a href="/cdn-cgi/l/email-protection" class="__cf_email__" data-cfemail="29796168677d66646965667f6c076a6664">[email&#160;protected]</a> (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)

— Но я хочу поступать в театральный институт! — взвился Филипп. — Вы сами говорили, что у меня есть способности!

— Поступай, — сухо отрезала Алла Петровна, — поступки — это удел мужчин и актёров!

Она подошла к Филиппу и своими красивыми пальцами взяла его за обе щеки:

— Ты почему с Танюшкой больше не встречаешься?

Филипп просто задохнулся от её прикосновения, но сумел выдавить из себя:

— Мы дружим.

Он сказал чистую правду, некоторое время поволочившись за всеми партнёршами по детскому театру, он переключился на чисто дружеские отношения, ибо девчонки не проявляли готовности взрослеть в его темпе.

— Ну, тебе видней, — отпустила она руки и отвернулась к окну.

Филиппу казалось, что она ждёт от него дальнейших действий, его подмывало шагнуть вслед за этой красивой женщиной и схватить её за плечи, а там.

Но он не шагнул.

Последний звонок и выпускной вечер пронеслись в угаре бесконечных вечеринок, пылких признаний в вечной дружбе и ещё в каких-то планах на вечные времена. Затем одноклассники разбежались по городам и весям в поисках доступного института, а Филипп гордо занёс документы в Театральный институт. Странное чувство страха и неуверенности сковало его, как только он переступил порог этого заведения. По коридорам, на стенах которого висели огромные портреты Великих умерших, чинно передвигались Великие — живые. Благородные седины и гордо выпрямленные шеи у мужчин, прямые спины и холодный взгляд у женщин, и среди всего этого великолепия — суета взволнованных абитуриентов. И было от чего поволноваться — на каждое место будущих Качаловых и Бучм претендовало по пятнадцать претендентов, а у девчонок — пятьдесят!

Первый и второй туры Филипп проскочил играючи — танцевать, петь и рассказывать басни он был мастак. К третьему, решающему туру, на двадцать мест осталось всего тридцать мальчишек претендентов, и Филипп нахально поглядывал на соперников, обсуждая с высоченным красавцем, наследником одного из Великих, кто составит им компанию в институте, а кто — пролетит. Они оказались хорошими провидцами и верно определили восемь из десяти неудачников. Ошиблись они только в двух — в себе самих.

Это было невероятно. Это было несправедливо! Но это случилось. Их не приняли в институт. Секретарши сочувственно возвращали им документы, а Великие в коридорах и на портретах стыдливо отводили глаза в сторону.

Для красавца — наследника великой актёрской династии это было не меньшей трагедией, чем для безродного Филиппа, и они надрались до поросячьего визга с такими же как они неудачниками и неудачницами. Пьянка была грустной со стороны кавалеров и истерической со стороны дам. Каждый старался объяснить свою неудачу сторонними причинами, но самую вескую точку в диагнозе поставила двадцатитрёхлетняя ветеранша поступления в институт, для которой это была пятая, и последняя попытка.

— Педерасты! — неожиданно уверенно произнесла она на всю кухню и налила себе полный стакан «Иршавского». — Старые импотенты и педарасты.

— Если это про нас, — встрепенулся отпрыск актерской династии, — то вопрос спорный.

— Отвали, слоник, — сбросила барышня руку ухажера со своего бедра, — и скажи спасибо, что не попал к этим пидарам — они бы тебе быстро целку сломали! Меня два года назад к одному на дачу завезли, так я у него вообще ничего в штанах не нашла! А в этом году сама подъехала к профессору, а он мне прямо в глаза: «Ваши прелести меня не волнуют.»

— А я думаю, всё куплено, — выдвинула свою версию большеглазая полтавчанка и горько заплакала.

Филиппу было всё равно.

Про педерастов он понял не до конца, а вот версию большеглазой принял за основу.

Обстановка дома была невыносимой. Его никто не ругал, над ним никто не смеялся, но все решали за него, в какой институт ещё можно попробовать поступить.

Филипп схватил документы, и вместе с новым товарищем по несчастью рванул в Институт культуры.

Оттуда они оба вылетели после первого же тура.

Театр принял Филимона настороженно.

С одной стороны хорошо: новый, молодой режиссёр, без малейшего налета внутритеатральной коньюктуры, с другой — чужак, абсолютно лишённый информации кого из корифеев театра нужно чтить и уважать. Уже распределение ролей вызвало кучу пересудов: герой-тенор никак не мог понять, почему Хлестаков должен побаиваться собственного слугу, идея поголовной помывки в бане казалась спорной для актрис старшего возраста, и даже ведущий баритон, которому досталась роль Городничего, не мог себе представить, как он окажется абсолютно голым перед всей честной премьерной публикой. А уж обо всех тех, кому ролей в пьесе не досталось, говорить не приходилось — они предсказывали безусловный провал авантюрной постановки. Выручала абсолютная уверенность в успехе «главнюка». Он появлялся на репетициях в зале инкогнито, но делал это регулярно, ненавязчиво подбрасывая Филимону свои сомнения и идеи, но в конфликтные ситуации не вмешивался никогда, как бы давая возможность Филу показать всё, на что он способен в борьбе с многоглавым драконом музыкального театра.

Первой и самой ехидной головой был оркестр. Это была хорошо сыгранная банда циников, у которых вместо винтовок в руках были смычки и трубы, а вместо острых шашек — языки. Они обсмеивали всех и всё, начиная с неудачной ноты солиста и заканчивая недошитым платьем хористки. К началу репетиции оркестранты опаздывали регулярно, зато в минуту наступления перерыва многозначительно выглядывали из оркестровой ямы, делая Филимону возмущенные гримасы. Что в этот момент происходило на сцене их абсолютно не волновало и желание режиссёра завершить репетиционный эпизод на логически оправданном месте наталкивалось на недовольное брюзжание и намёки на профсоюзные нормы. При этом, в музыкальной банде свято соблюдался культ атамана — главного дирижёра. Его величественное появление за пультом приветствовалось лицемерными аплодисментами, а замечания выполнялись с подчёркнутым старанием. Классические пассажи Чайковского приходилось модифицировать по ходу репетиций, в соответствии с действием и написанными текстами для солистов, и это вызывало многозначительные и многословные возражения со стороны Главного дирижёра.

— Вы, надеюсь, понимаете, молодой человек, — отеческим тоном обращался он к Филимону, — что мы не можем остановиться в этом месте. Здесь начинается модуляция, и у людей с музыкальным слухом и основами музыкальной культуры может случиться нервный припадок, если мы позволим себе эту цезуру!

Оркестранты злорадно высунули головы из окопа, ожидая безусловной капитуляции режиссёра и очередного подтверждения их избранности и недоступности.

Фил вскочил с кресла и быстро оказался возле дирижера. Ему уже осточертели постоянные нравоучения мэтра — репетиции превращались в консерваторскую лекцию, и никак не удавалось задать актёрам на сцене необходимый ритм действия.

Перегнувшись через барьер он выхватил из-под руки дирижёра лист партитуры и резким движением вырвал оттуда конец страницы.

— Будем считать, что часть произведения была утеряна и вместо модуляции вернёмся в тонику!

Оркестр оторопел от невиданной режиссёрской наглости, а Главный дирижёр просто остолбенел.

— Негоже, юноша, так поступать с классиками! — трагическим тоном вымолвил, наконец, дирижёр и решительно положил палочку на пульт. — И мы не станем калечить великую музыку!

— Отлично! Я сам покалечу кого угодно! — как ни в чём не бывало подхватил его Фил, — я давно уже думал, что в этом месте меня больше устроит фонограмма!

Угроза фонограммы была полным святотатством для музыкального театра, и оркестр грозно зароптал. Актёры на сцене замерли в предвкушении показательной порки молодого режиссёра, а «хорилы» и «хорицы» повысовывали головы из всех щелей недостроенных декораций.

— В таком случае, — вскипел главный дирижёр, — может быть вы меня научите и покажете — где можно сделать цезуру так, чтобы не нарушить гармонию Мастера?

— С удовольствием, — приклеил улыбку на лицо Филимон и услышал тихий голос за спиной: «Ах, мучитель мой! С двенадцатой цифры по двадцать вторую — от литавр, до вступления гобоя!»

Подсказка могла исходить от В. В., но оглянувшись, Фил увидел, что главный сидит на значительном расстоянии, и голос принадлежит не ему.

Даже не удосужившись взглянуть в ноты, Филимон громко повторил услышанную подсказку, догадавшись, чей голос он мог услышать. Нет, он не мог слышать его ранее, но манера и построение фразы могли принадлежать исключительно самому Автору.

Саркастично улыбнувшись дирижёр уткнулся в нотные знаки, а театр застыл в ожидании развязки.

Мэтр мучительно долго кривил губы, считал такты и явно оттягивал приговор, но тут в ход действия вмешалась крикливая и скандальная начальница хора.